Валерий Семеновский, театральный критик, драматург, историк театра, основатель журнала «Московский наблюдатель» и главный редактор журнала «Театр» в 2000-2008 годах, — о принципах критики в 90-е и их соотношении с современностью. Беседу ведет Вадим Максимов, театровед и преподаватель РГИСИ.

Завязка – о проблемах

Для меня «Московский наблюдатель», выходивший в 1991-1998 годах, это болезненная тема, но есть некоторый формальный повод, чтобы обратиться к нему. Этим летом исполнилось ровно 20 лет с того момента, как он приказал долго жить. Внешней причиной его гибели стал дефолт, но на самом деле были и внутренние причины. Его продолжение, жизнь после смерти, была предпринята в журнале «Театр», создававшийся усилиями людей, работавших в «Наблюдателе». «Театр» был построен на тех же принципах, но общественная ситуация начала меняться. Что бы мы ни сказали, мы получали сдачу. Если сегодня вы заявляете, что после четверга идет пятница, вы получите оценку от какого-нибудь блогера, что ты — старый мудак, что утверждаешь, что пятница идет после четверга, хотя всем известно, что у каждого человека есть бесценная свобода и право утверждать, что после четверга идет понедельник. Вот эти вещи тогда уже начинались — это период журнала «Театр» нулевых годов. Так же были проблемы с материальными средствами, но это было следствием политики удушения, иронического умолчания. Например, театр пишет статью о Кирилле Серебрянникове, не касаясь ни особенностей его личности, ни его взглядов, а просто говоря, что человек замечательно поставил спектакль «Пластилин». А потом он попадает в художественный театр, и этот андеграунд превращается в мейнстрим, который кажется подозрительным. Здесь возникала очень важная для журнала «Театр» формулировка — имитация протестного сознания. Это то, чем многие занимаются сегодня. И не только в России.

«Московский наблюдатель». Предыстория

Сначала журнал «Театр», появившийся еще в 1937 году, в середине 50-х как следствие оттепели, был просто уничтожен, все попали под критику космополитов, процветало низкопоклонничество перед западом. Люди существовали и общались между собой на уровне личной порядочности. Есть легенда: был такой человек, большой физической силы, который травил марксистов, однажды пришел на Кузнецкий мост в комнату, где сидел человек, который его посадил, он схватил его за грудки и кинул на лестницу так, что тот просто вылетел на этот Кузнецкий мост. Таких историй было много. Потом пришли шестидесятники, редакция — Рыбаков и Крымова, они работали в журнале, поддерживали БДТ, важную роль сыграли в становлении «Современника». В этом варилось мое поколение, люди, которые пришли в журнал, не застав это наследие. Оно вернее еще тлело, но сочеталось с этой коммунальной невменяемостью, которая царила в любом советском учреждении. Затем главным редактором стал А.Д. Салынский и сделал очень хитрый ход: уволил Крымову и нанял молодежь. И выдвинул псевдо-принцип: у вас была публицистическая критика, а мне главное, что там есть душа, обращаются в зал и говорится правда. И тогда я написал совсем мальчишеский текст, я тогда был на 3 курсе, — рецензию на спектакль БДТ «Три мешка сорной пшеницы» с названием «Правда и еще кроме правды». Это я говорю, чтобы показать разницу между критиками. По мне и моей покойной жене, которая в те же годы пришла в журнал, проехала колесница невменяемости, ужасные были склоки и доносы. Но у нас на всю жизнь осталась любовь к журналу «Театр». Почему? Там кое-что было, тут стоит упомянуть имя Бориса Зингермана. Когда он во второй половине 70-х возглавлял зарубежный отдел, спрашивается, какой зарубежный отдел, когда никто никуда не ездил, но он употреблял таких людей в качестве авторов, которых вообще трудно достать. Замечательный человек был Александр Асаркан, знаток итальянского театра, выучивший итальянский язык в Ленинградской Городской Психической Больнице. Он покупал социалистическую итальянскую газету «Унитар» и писал по ней такие тексты, как будто действительно был на спектакле в Италии. Но потом это все грохнулось, главным редактором стал чудовище Генрих Боровик, который не вникал в эту личную порядочность, вообще ни вот что не вникал.

Старая критика. Принципы

Это очень важно было для того, чтобы сказать, на каких принципах возник «Московский наблюдатель». Было уже постперестроечное время, но вдруг в 1990 году заговорили о создании московского театрального издания. Меня к тому времени выгнали из журнала «Театр». И летом мы сидели и записывали в тетрадь основные принципы нового журнала, хотелось взять все лучшее из «Театр» и сделать журнал свободной театральной критики. Не знаю, насколько это было наивно, но это было искренне. Потом пригласили людей -редколлегию старого журнала, Инну Соловьеву, Александр Свободина, Майю Туровскую, Вера Максимову. Эти люди, так или иначе, преподавали и приходили со своими студентами, которые у нас проходили жесткий отбор.

Сейчас скажу не обо всех, но о важнейших принципах «Московского Наблюдателя». Высмеивая какие то неинтересные, трусоватые статьи 50-80х годов, Зингерман говорил, что это газетные статьи журнального размера. Имея в виду, что разговор на копейку, а растягивается на сто рублей. Эту формулу мы перевернули, наша цель — это журнальные статьи газетного размера. То есть писать надо кратко. И хотя тогда еще не было интернета, но мы понимали, что уже другое время. Второй принцип — рецензия должна быть с расширением. То есть, когда вы пишите о каком-то спектакле, то вы пишите не только о нем, но и о его месте в каком-то контекстуальном ряде. Третий принцип –«точность словоупотребления проливает свет и на сферу неназванного, это цитата Лидии Гинзбург. Отчасти это такое оправдание игры с цензурой, но далеко не только. Важно понять — когда мы выводим на сцену 20 обнаженных фигур, совершенно не обязательно это будет эротично, как правило, наоборот. Как это сделал Андрей Жолдак в спектакле «Один день Ивана Денисовича». Там в трех метрах от вас совершенно обнаженные немолодые мужчина и женщины, не знаю, что таким образом он хотел показать, но это было безобразно и унизительно не только для актеров, но и для зрителей. «…проливает свет на сферу неназванного» — то есть, если я о чем-то говорю точно, то я, может быть, не хочу не только из этических соображений, но из соображений художественных. Если я о чем-то не хочу говорить до конца, это допускается, потому что если перед тобой художественный мир, то до конца о нем сказать невозможно. Иначе ты не критик, а оценщик, ревизор, куратор. И ты не понимаешь того, чтобы всегда было важнейшим постулатом русской старой критики: оттенки важнее, чем оценки. Это главная цель, и на наших глазах она перестала созревать и превратилась в какое-то чудовище. Имитация протестного сознания уже часто происходит бессознательно, и это неминуемо связано с кризисом и отрицанием индивидуального суждения.

Первый «Наблюдатель»

Название «Московский наблюдатель» мы взяли не случайно, мы оперировали историей русской критики и между собой говорили о создании новой старой критики. Тот «Наблюдатель» выпускался в 1835-1839 годах. Первым формальным редактор был Андросов, реальными же редакторами были Шевелев и Белинский. Там были разные люди, в том числе Чаадаев и князь Одоевский, и это издание продержалось 4 года, а это немало, поскольку эти идейные люди уважали индивидуальное мнение каждого, если оно аргументировано. А сейчас возникает партийная борьба и борьба за ресурсы. И наш «Наблюдатель» этого не выдержал. Дело в том, что люди театра в отличие от людей литературы или музыки, далеко не всегда являются людьми культуры. И далеко не всегда понимают значимость осмысления того, что было. И значимость таких прагматических разговоров, которые мы сейчас здесь ведем.

Старые принципы — сегодня

Дело в том, что мы живем сейчас в ситуации, что беззаконье – главный закон. Если вы думаете, что мы далеко находимся в своих играх от метода ведения гибридной войны, то вы очень ошибаетесь. Потому что немножко того, немножко другого, мы там есть, нас там нет, и есть этот принцип, когда можно все. Когда то это тоже звучало, но это звучало гораздо более крупно. Не бывает 25 Модильяни, которые смотрят друг на друга и демонстрирую то, что сегодня носят, указывают пальцем на другого и говорят, что он, видите ли, не соответствует времени, люди не понимают, что каким-то явлениям времени можно и нужно соответствовать, а каким-то — противостоять. Все смешалось, и задача критики, которая потеряла всякую ориентацию и авторитет, быть убедительной. Очень много накопилось всяческой мути. Стремление во всем дойти до самой сути обернулось в 20 веке страшнейшим разочарованием. Задача критики — перевести и для самого себя и для других искусство на понятный, не социализированный язык. В чем смысл искусства? В искусстве. Потому что ничто другое человеку не дает того, что может дать искусство. В критике самое главное — стремление облагородить, одухотворить атмосферу, которая существует в собственной среде. Основная задача «Наблюдателя» была не в том, чтобы обращаться в город и мир, а к своей среде. Мы верили в то, что среда не так больна, что она хочет выздоравливать. Важно понятие коллегиальной солидарности, не коррупция «ты — мне, я – тебе, мы дружим», а мы дружим потому, что та реальность, которая представляется театром намного лучше той реальности, в которой мы живем. И мы для этого созданы. Мы ее создаем, потому что у нас другого выхода нет.

Цитата Ямпольского: «Никакого искусства нет, есть те или иные социальные и антропологические практики». Ответ

Можно ли всю жизнь писать про то, что они называют практикой, но на самом деле не чувствовать этой оттеночности, множественности? Если я начинаю говорить этим языком, я чувствую, что уже неадекватен в себе. Мне приятно найти какой-то простой эквивалент, который не дезавуирует реальную сложность понятий, а просто хочет продраться к читателю. Читателю, которого не надо пугать какими-то словами, потому что очень хочется быть понятым. Это еще было свойственно Белинскому, он не понял «Евгения Онегина» вообще, но Белинский все-таки хороший критик, потому что он пламенный, потому что он страстный. Индивидуальный человек должен чувствовать не просто свою правоту, а что он может добиться того, чтобы другой человек ему поверил, поверил даже не словам, а интонациям. Вот как в старину было, за столом чокаются, потому что надо посмотреть прямо друг другу в глаза, тот, кто смотрит в глаза — пришел в дом с добрыми намерениями. Но у нас все так изощряется, и мы можем спокойно лгать, глядя прямо в глаза. И хочется это все с себя самого расчистить, начинать то надо с себя, чтобы твоей интонации поверили, и твоим ошибкам, что они твои, а не утвержденным сообществом, которое договорилось. Бывают какие-то вещи, которые очень трудно определить словами, я вижу человека, вижу, что он говорит правильные слова, но он как будто фальшивит. А я вижу человека, который несколько косноязычен, и в этом что-то есть. А бывает и наоборот. Все же так множественно и оттеночно, нами манипулируют те люди, которые не стоят нас даже в нашем худшем состоянии. Искусство — это когда становишься лучше самого себя, или хотя бы пытаешься это сделать. Назовите это социальной практикой -хорошо, от этого суть не меняется. Нам нужно рефлексировать. Театру нужно отражать эту реальность? А вдруг нет, а вдруг все-таки «над вымыслом слезами обольюсь» — правда? Может быть, это тоже социальная практика, но мы назовем ее искусством.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *