Бит в ушах: раз, два, три, четыре. Аккорды бас-гитары. Голос солиста группы «Пилот» завывает в наушниках: «Большой Питерский блюз!». Под такую музыку хочется бунтовать. Но солнечным ноябрьским днем трудно найти повод для бунта, поэтому я просто стараюсь выглядеть решительней и уверенней, заворачивая с Невского на улицу Рубинштейна.
Огромными мерными шагами я обгоняю прохожих, огибаю тех, кто идет навстречу. Вспоминаю, а что вообще я знаю об этой улице? Названа в честь композитора, который основал Петербургскую консерваторию — он, кажется, жил в одном из домов. И все. Все в лучах солнечного света. В общем-то, скоро уже закат, но именно в это время солнце чувствуешь лучше всего. Оно освещает верхние этажи домов яркой полоской, так, что я завидую обладателям этих окон. Нижние этажи тоже подсвечены, но уже электрическим светом.
Едва ли не над каждой дверью красуются вывески — строгие и ровные, с витыми буквами, с символами и рисунками. Свет отражается в блестящих витринах. В одной из них — принадлежащей мясному ресторану — на шарнирах вертятся рульки и лопатки. Стараюсь быстро проскользнуть мимо, чтобы не мешать пораженной японке в красном берете ловить свое отражение в кровожадной витрине. Мимо проходят, громко разговаривая и смеясь, две девушки в псевдолеопардовых шубах, размахивая модными шопперами и стаканами кофе. За ними неспешно двигается бабушка с двумя пухлыми внуками. Спрашивает старшего, есть ли в сквере у Аничкого дворца скамеечки, где можно было бы перекусить. Контраст в возрасте, манере речи и внешнем виде прохожих меня забавляет. Он напоминает контраст заведений на этой улице. Пока вокруг меня только пафосные, огромные рестораны, завлекающие туристов и крупных бизнесменов.
Но есть здесь и другие — скромные, минималистичные, потайные места. Прямо передо мной с шумом тормозит скейтер и ныряет в низкий дверной проем, больше похожий на подвальное окно. На стекле маленькая надпись «огонек» и рядом пояснение: no service, just coffee and rollies. Это что-то необычное, и я заглядываю внутрь. В маленьком помещении с белыми стенами стоит разнородная странная мебель: низкие кресла со слезающей обивкой, шкаф без дверцы. На проводе, приклеенном изолентой к потолку, подвешен старенький желтый абажур. Пахнет кофе, табаком и еще чем-то знакомым. Это трудно уловимый запах винтажных магазинчиков, арт-пространств и книг. Пока жду кофе, знакомлюсь со стройной девушкой с большими глазами по ту сторону стойки. Ее зовут Альбина — имя такое же необычное, как и место. Наш разговор прерывает харизматичный дядечка с роскошными усами в вязаном хоккейном свитере, который берет кофе для спутницы со стрижкой боб и в огромных очках. Я забираю свой стакан, выскальзываю на улицу и перехожу на другую сторону. Череда витрин и меню на стене резко обрывается, теперь иду мимо серой голой штукатурки. Поднимаю голову. Странно торчащие квадратные балконы, маленькие окна и никакого декора. «В этом доме с 1932 по 1943 жила и работала Ольга Берггольц». Резкий поворот головы с короткой стрижкой и длинные руки из камня. В голове сразу всплывает стук метронома. Я непроизвольно глубже кутаюсь в шарф, замечаю, что солнца больше не видно.
В наушниках снова та же песня: «На Рубинштейна 13 я был второй раз рожден». Это же совсем недалеко! Идея революции снова вспыхивает в голове. Но при виде дома 13 мне становится смешно. Колыбель Ленинградского рока выкрашена в розовый цвет, а на козырьке над дверью витиеватая надпись гласит «музыкальный театр Зазеркалье». Не так я себе представляла революцию! Следующий дом на это понятие похож куда больше. Красный снизу и темно-серый сверху, огромный и суровый. За стройной решеткой, похожей на знаменитую ограду летнего сада, виден просторный двор. Но вход сюда только для «местных жителей», через домофон. Из арки выходит мужчина и я проскальзываю мимо него в закрывающуюся калитку. Есть! Шаги гулко отдаются от стен. Не видно ни пешеходов, ни машин, они остались за воротами. Мрачные громады по бокам заставляют невольно поднять голову выше в поисках неба. А вдруг и его закрыли? Посмотрев на высокие арки и загадочные орнаменты, снова возвращаюсь на улицу. Но дальше и она становится тише.
Присаживаюсь на массивную каменную табуретку к памятнику Довлатову у дома, где он жил с 1944 по 1975, чтобы допить кофе. Писатель махиной возвышается над прохожими, прислоняясь к дверному косяку. Рядом с ним я чувствую себя совсем маленькой и замерзшей. До «пяти углов», где улица обрывается, иду ускорив шаг. Параллельно смотрю на карте, как быстрее добраться к метро. Что ни говори, а бунтовать все-таки лучше дома под одеялом.